OTSTRAXA.su

Портьера – это страшный, жуткий рассказ, присланный посетителем сайта Ланжан, о старой портьере, которая повидала на своём веку несколько поколений владельцев фамильного замка, в котором её повесили. Перед её взором проходят ужасные картины смерти. Если вам понравился рассказ, пишите автору на адрес lanjane@yandex.ru.

ПОРТЬЕРА

В фамильном замке, принадлежащем роду Д., такому же древнему, как прах окрестных земель – а иначе в Венгрии и не бывает, – в гостиной, обращённой окнами на запад, висела тяжёлая портьера из вишнёвого бархата. Мрачная, словно лоскут с платья самой ночи, она не любила солнце, так что, жилось ей здесь, думается, довольно неплохо. В незапамятные времена, когда бархат был такой же редкостью, как сейчас – совесть, маленькая графиня Д. – маленькая скорее умом, чем ростом или годами, – задумала повесить портьеру именно здесь, отделяя просторные палаты для почётных гостей от одного из коридоров замка, уходившего в сторону башни – где обычно пребывали гости менее уважаемые, из числа тех, которых принято любезно одаривать плетьми, растягивать на дыбе и гноить в подземелье.

Задумка была, должны признаться, не так плоха, но беда в том, что наша портьера оказалась до крайности старомодна и консервативна. Когда её купили, несомненно, уже тогда она отличалась весьма дурным характером. А потому, как только четверо молчаливых слуг – будем надеяться, им не вырезали языки, – сообща втащили портьеру и водрузили на уготованное место, та издала громкий ворчливый вздох. Разумеется, про себя. Осмотрелась, презрительно отметив безвкусные дубовые скамейки наравне с очаровательной янтарной столешницей, и итальянские гобелены, соседствующие с грубой народной вышивкой, сделанной беспокойными ручками местных рукодельниц. Потихоньку успокоившись после несколько дурного приёма, разместив свои помятые юбки в тепле ковра, портьера задремала на три десятка лет.

Она проснулась оттого, что маленькая графиня Д., которой было уже далеко за сорок, с неподобающей даме вольностью дёргала её за кисточку. От поднявшейся в воздух пыли портьера чихнула – опять же, про себя, своим, особенным манером, и сердито уставилась на хозяйку. Годы, похоже, почти не изменили ни ту, ни другую, и две почтенные дамы, принадлежащие к столь далёким друг от друга слоям общества, некоторое время безмолвно предавались не поддающимся анализу чисто женским размышлениям.

За спиной у графини Д. стоял некий прижимистый молодой тип, покачиваясь, будто как минимум год не вылезал из седла. Поскольку разум портьеры немного прояснился, освободившись от пыли, она сразу догадалась, что перед ней сын хозяйки, возможно, даже младший. Поглаживая усы, он кидал недобрые взгляды на мать, словно хотел испепелить её своим желчным, запавшим взором, характерным для жителей Юго-Восточной Европы. И то ли его зловещий магнетизм подействовал, то ли были иные, более серьёзные основания, однако графиня внезапно выронила бокал,схватилась за горло и издала сдавленный крик.

– Прости, маменька, но мне нужно было наследство, – пробасил усач, торопливо снимая с пальца еще не остывшей руки графини драгоценный перстень. – Одной любовью сыт не будешь.

“Фи, как аморально! Отправить на тот свет собственную матушку! – фыркнула портьера. – Решительно, у этих господ начисто отсутствует всякое представление о вкусе”.

И, выразив таким образом свою достойную уважения позицию, каковую мы почитаем за честь запечатлеть в прозе, она поправила растянутую кисточку, словно дамский поясок, и уснула еще лет на пятнадцать.

На сей раз её разбудили шум, гам и до неприличия громкая чужеземная речь. “Как, бесстыдники, вам мало говорить на языке, который я не понимаю, вы вместо того, чтобы шептаться на нём украдкой, нарушаете сон уважаемой дамы своей тарабарщиной?” – вспыхнула портьера. Но, конечно, никто этого не заметил.

Во-первых, портьера итак была густого вишнёвого цвета, а во-вторых, гостями оказались турецкие послы, а турку, как известно, решительно нет никакого дела до того, что там себе думает на его счёт европейская женщина. Всё его воспитание и чувство прекрасного, вероятно, надёжно упрятано под феску, как ветры в мешок Одиссея. А потому нам остаётся лишь порадоваться языковому барьеру, помешавшему портьере нарушить душевный покой турка, а турку – ещё больше смутить бедняжку портьеру. Скажем только, каждый на свой лад был доволен, открыто выражая окружающим сугубо личное мнение.

Однако, турецкая идиллия вскоре была прервана самым возмутительным образом, прекрасно иллюстрирующим гостеприимство в лучших традициях времени. Нимало не заботясь о церемониале приветствия, в палату влетели венгерские витязи в кольчугах и с саблями наголо. Вероятно, они услышали мольбы портьеры и тут же бросились на помощь сестре по вере – иначе как объяснить их бесстрашное рвение? Остановимся на этом, столь романтичном объяснении, к тому же бархатная дама истолковала события именно так; что касается турков, то они мгновенно схватились за свои сабли и поскидывали фески на пол – а будьте уверены, помимо возвышенного воспитания, при этом открылись и несколько более суровые стороны их закалённых душ. И, не жалея мебели, компания принялась увлечённо кромсать друг дружку, ловчась и так, и эдак, чтобы кусочки выходили поменьше и поизящнее.

История умалчивает, чьи художественные способности проявились выше, а мы склонны сделать смелое предположение, что более грубый и прямолинейный стиль венгерских витязей всё же возобладал, ибо турки полегли до последнего, а из их доблестных противников уцелел один, хотя и сильно израненный. С виду на нём самом осталось ещё меньше живых мест, чем на его кольчуге. В довершение этого благородного варварства, в те времена, возможно, почитавшегося одним из проявлений взаимной вежливости, ни в чём не повинная портьера оказалась забрызганной кровью.

“О, несчастье! О, как вульгарно! О, моё бедное платье!”

Горестно исторгнув ещё около дюжины всяких “О!”, наша дама, не в силах снести подобного позора, впала в долгое беспамятство на неопределённый срок – никак не меньше пары столетий. За это время тщательный уход бесследно стёр следы прошлых обид, густой вишнёвый цвет с изысканной деликатностью и тонким очарованием смягчился до нежно-розового. Мы берёмся утверждать, характер нашей портьеры стал чуть менее вздорным и чуть более мечтательным, хотя она сама об этом могла и не догадываться. Не исключено, что виной тому романтический XIX век, на начало которого пришлось её пробуждение; считается, романтика в то время беспрепятственно скользила по воздуху, передавалась с дыханием и оседала в людских сердцах, а не то, что сейчас, когда её едва удаётся получить на бумаге путём сложной перегонки слов из пустого в порожнее. Впрочем, говорят, раньше и золото было в изобилии; потом его начали с потом и кровью вымывать из рек, а теперь и вовсе грустно и без вдохновения выковыривают из глубоких шахт. Есть ли в этом связь – кто знает? – я бы не преминул поинтересоваться у нашей необычной героини.

Как мы сказали, новое пробуждение застало совсем другую эпоху; поначалу растерянная портьера не могла даже собраться с мыслями, чтобы дать характеристику окружающей обстановке. Янтарный столик, бессовестно порубленный турками, почил смертью храбрых, дубовые скамейки заменили на вычурные французские кресла и софы, тронутые молью полотна национальной вышивки выбросили, а на их место поставили заносчивые тощие книжные шкафы, в которых, как мелочь в кошельке бедняка, позвякивали дорогие издания пространных романчиков в обложках с посеребренными уголками. Вместо гобелена с сюжетами из рыцарства, чьё исчезновение портьеру огорчило больше всего, неизвестные вандалы врезали в стену ещё один, декоративный камин, с которого во весь циклопический глаз смотрели пузатые часы.

В гостиной царил полумрак, а изрядно прогоревшие в забытом на столике для бумаг канделябре свечи свидетельствовали о том, что прошло больше половины ночи. Послышалось трепетное, будто шум множества крыльев, шуршание платьев, и звук долгого страстного поцелуя; затем поспешное шлепанье босых ног. Откинув портьеру, в гостиную вошёл молодой мужчина, кое-как обутый, с едва натянутыми панталонами и в сорочке нараспашку, открывавшей могучую, часто вздымавшуюся грудь. На гладко выбритом лице из-под роскошной вихрастой причёски играло выражение победителя. Незнакомец собирался было налить себе вина из графина, как внезапно из тёмного угла гостиной выскочила зловещая фигура. Это был смуглый жилистый господин, с запавшими глазами, пышными усами, угловатыми скулами и ярко-алыми губами, сжатыми в тонкую полоску от гнева. Фамильное сходство с семейством Д. наблюдалось поразительное.

– Андраш! – яростно выплюнул он, впившись в молодого взглядом, полным такой злобы, что даже портьере хотелось бы сейчас находиться где-нибудь в другом месте.

– Михай?! – ответил второй – нет, не испуганно, хотя кое-кто другой на его месте потерял бы дар речи. Скорее, растерянно – как мы помним, он был безоружен. А не помнящий себя от ненависти потомок рода Д. тут же обнажил шпагу и бросился на него.

Женская интуиция и здравый смысл подсказали портьере, с замиранием своего старого бархатного сердца следившей за этой сценой, что Михай – обманутый муж, а Андраш, очевидно, счастливый любовник. Однако незадачливому бедолаге грозила вполне ясная беда не пережить своё мимолётное счастье. Несколько секунд он метался среди мебели, переворачивая стулья и кое-как защищаясь от неудержимого мстителя. Левый рукав белоснежной сорочки обильно окрасился кровью. Наконец, то ли благодаря тонкому расчёту, то ли по наитию, Андраш добрался до камина и схватил кочергу.

И тогда, получив возможность сразиться со своим противником лицом к лицу, молодой человек наглядно продемонстрировал, что дамы, как правило, не ошибаются в выборе любовников, предпочитая тех, кто посильнее и половчее. Всего за несколько молниеносных выпадов забывший себя от ярости Михай разделил участь одного из турецких послов старых времён; вернее, получил он за всех турков сразу, так как Андраш, распалённый жестокостью поединка, нанёс упавшему вдоволь ударов, чтобы несколько раз наверняка отправить его на небеса.

И , как всегда бывает, когда горячка боя проходит, ужаснувшись содеянному, любовник поторопился скрыться.

– Злодейство! Злодейство! Графа убили! – заверещала служанка, прибежавшая на шум.

– Последнего графа Д. убили… Что же теперь с нами будет? – пробормотал старый слуга, совсем чуть-чуть потеряв обычную каменную невозмутимость.

– Боже! Боже! Мой бедный Михай! – залилась слезами супруга. Их, женщин, право, невозможно понять.

“Фе, какая омерзительная пошлость!” – подумала портьера, выдохнув большое облачко пыли.

Среди присутствующих смогли сохранить полное равнодушие лишь часы на камине, которых не затронул беспорядок в комнате. Софы же и особенно щеголеватые стулья насобирали, должно быть, побоев на целых два столетия вперёд.

Как видите, размеренный и тихий, за редкими исключениями, образ жизни, почти такой, как любят прописывать не слишком добросовестные доктора, вовсе не подействовал благотворно на темперамент нашей бархатной героини. Скорее, наоборот. Сладкое забытие сна, чередующееся с бурными событиями при пробуждении, притупило яркость её чувств. Портьера становилась всё более одинокой по мере того, как новые хозяева замка стремительно меняли обстановку вокруг неё, вышвырнув вон даже каминные часы, в которых достойная дама находила себе молчаливого
слушателя. Наконец, уединение было совершенно забыто; она окончательно проснулась два дня назад, в самый разгар веселья, и с тусклым, несчастным видом смогла оценить прекрасные и прославленные нравы нашего времени.

В комнате было двое, мужчина и женщина в чёрном. Хотя сперва портьера решила, что две женщины; парень, с кольцом в губе, длинными сальными волосами и не менее сальным взглядом, решительно не походил ни на один мужской образ, какой ей раньше доводилось видеть. Женщина же, у которой даже губы были чёрные, а руки и ноги затянуты словно в мелкую рыбацкую сетку, напоминала ожившего мертвеца. Нежно лаская хилую костлявую грудь своего избранника, она слушала одну за другой невероятные истории.

– Ты не поверишь, но в этой комнате померло больше народу, чем способно уместить то кладбище за оградой замка, где мы встречали рассвет. Здорово, правда? – начал юноша хриплым баритоном.

– Куда же они складывали тех, кто не поместился на кладбище?

– Не знаю, может, замуровывали в башне, или просто скидывали в ров. Да тут было столько убийств, что если расковырять стены, из них польются ручьи крови! Ха-ха, можно будет подставить кубки и наполнить их доверху. Взять историю с турками – вообрази, тогда их истерзанные трупы застилали весь пол… Отрубленные головы были сложены на столах, будто охотничьи трофеи, а победители устроили пирушку, постелив доски на мертвецов!

– Ух ты! Как романтично! Милый, ты ведь достанешь мне череп какого-нибудь турка на сувенир?

– Конечно. Знаешь, эти истории так будоражат нервы, что мне кажется, есть только один способ вернуть себе душевный покой… – он склонился к ней, дерзко улыбаясь, – впиться в твои нежные губки, подобно вампиру, и глотнуть трепетной сладости твоей жизни, моя птичка!

– Ах! Мне хочется предаться любви прямо здесь… чтобы мы никогда не забыли прелесть этого момента.

И они прильнули друг к дружке, поспешно стягивая чёрную одежду, как два ужа, которым неожиданно взбрело в голову вместе скинуть шкурки. Извиваясь и шипя – то есть, нашёптывая пошленькие мрачно-кладбищенские эпитеты.

“Ну, знаете ли! – не выдержала портьера. – Я повидала многое, но любование смертью – по-моему, хуже этого точно на свете быть ничего не может!”

И прежде, чем мы смогли решить, соглашаться нам с ней или нет, она стремительно потянулась и придушила обоих.