OTSTRAXA.su

Освободитель – это страшный рассказ автора tox о парне, который свято верил в идеалы своей родины, пока перед самой смертью до него не дошла страшная истина. Если вам понравился рассказ, пишите автору на адрес tox2011@mail.ru.

ОСВОБОДИТЕЛЬ

… Голова раскалывалась от чудовищной боли. Невидимые молоточки с силой долбили в область затылка и висков, приводя состояние очнувшегося организма в сплошной дискомфорт. А ведь так всё было хорошо… Зачем же я вынырнул из этой спасительной мягкой пелены бессознательности и сна? Почему позволил себе очнуться именно сейчас, когда мог спать дальше?

Глаза я открывать не решился — подумал, что будет лучше, если я ещё полежу вот так, в состоянии абсолютного покоя, и приведу свой взбудораженный резким пробуждением рассудок в адекватное состояние. Слишком уж мне было жарко — я чувствовал, как по открытому, горячему лбу стекает тёплая капля пота, как нагреваются стопы ног под плотной тканью ботинок, как жарко мне в области паха, груди и бёдер. Плотная, хорошо сшитая одежда мало позволяла коже дышать, а сейчас, казалось, это было необходимо.

Вокруг стояла абсолютная тишина, и повсюду был запах сырой, промозглой земли. Аромат, мне так не полюбившийся с первых секунд, щекотал нос, окутывал с головы до пят подобно тёплым рукам матери, коей он не являлся. И эта невыносимая жара, да ещё и дискомфорт от затёкших членов доставлял определённые неудобства.

Кости ломило, в мозгу было пусто. Информация только-только начала поступать внутрь, подобно грязной воде в открывшихся трубах. Я начал смутно осознавать, что понимаю значение каждого слова, промелькнувшего в пульсирующем мозгу. Но что мне сейчас эти слова? Бессмысленный набор букв на фоне тупой боли.

Боль, боль, боль…

Кажется, что аналога этому слову я найти попросту не в состоянии. Молоточки всё продолжали активно бить по вискам и затылку, идя вровень с моим сердцебиением.

Я попытался шевельнуться — слишком уж поздно я сообразил, что пора размять суставы. Попытался, и упёрся носками ботинок в твёрдую поверхность. Локти, разъехавшиеся на считанные сантиметры с груди в стороны, также слегка ударились обо что-то неровное и твёрдое. Это ’’что-то’’ отдалось глухим деревянным стуком, и вновь наступила мёртвая тишина.

Приоткрыв рот от напряжения и нарастающего испуга, я попытался поднять руки вверх, и страху моему не было предела: ладони так и не разогнувшихся до конца конечностей почувствовали над собой непреодолимую, плотную преграду.

Только сейчас я сообразил, что глаза мои увлажнены и уже широко раскрыты — вокруг всё равно стояла непроницаемая чернота, иногда прерываемая коротким калейдоскопом разноцветных пятен, исчезающих после промаргивания. И невыносимый жар, заставивший меня силой оправить вниз ворот непослушной полевой рубашки. По телу пробежались мурашки, и, казалось, температура поднялась ещё выше. Только что успокоившееся сердце заработало в груди активней, до того неровное дыхание сбилось окончательно, и я, наверное, был со стороны похож на рыбу, оказавшуюся вдали от воды. Ссохшимися губами я что-то даже прошептал, и снова упёрся ладонями в преграду над собой, не веря, что это случилось.

Лёжа на спине, в горизонтальном положении, я уже отчётливей ощущал под собой неровную и угловатую поверхность площадки, которая была грубо сколочена из собранных наспех досок — в оголённую шею, равно как и в ладони, уже впилось пару заноз. Стенки и крышка также имели деревянный материал, а всё вместе образовывало маленькую слишком маленькую, площадь, на которой уместилось моё скрючившееся в панике и попытках что-то сделать и изменить тело.

Жара наступала. Пропал запах земли — из-под кителя резко пахнуло потом, а я уже словно остервенелый, бил по крышке крепко сколоченного гроба кулаками и коленями согнутых ног.

Я кричал. По щекам текли слёзы отчаяния и боли от отбитых, покрытых занозами костяшек пальцев, но я не переставал молотить конечностями по дрожащим под ударами доскам. На лицо что-то сыпалось, и с каждым ударом всё сильней. ’’Вот она, свобода! — взвыла в голове мысль — Ещё чуть-чуть, и я выберусь наружу!’’

И я бил. Коротко, без замаха — настолько позволяло узкое пространство. И так учили меня в инженерном батальоне армии Соединённых Штатов по приезду нашего взвода в чёртов Афганистан. Правда, помимо этого, и постройки укреплений, меня учили включать голову. Редко, но добрые сержанты говорили делать это почаще, если мысли не разнятся с приказами. И сейчас рассудок упорно задавал мне немой вопрос: что, по моему мнению, делают с гробами? Правильно, закапывают под землю. И сейчас пробив дыру в крышке, я обреку себя на неприятную смерть от удушья, после того, как афганский песок попадёт в дыхательные пути, забьёт намертво нос и рот…

Да плевать! Я и так умру от удушья, если перестану что-либо делать! Даже если я успокоюсь и смирюсь со своей кончиной, жить мне — не более двух часов… наверное. Боже милостливый! Я ведь даже не знаю, как давно я сюда попал.

Помню только как батальон вошёл в разгромленную деревню при поддержке парочки бронированных машин. Помню выстрелы по одиночным целям, внезапно появившимся в развалинах. Стрёкот пулемёта, установленного на машине. Дым, крики… и сквозь них раздался вдруг страшный свист, разорвавший пасмурное небо над головой. Грохот, и мягкая, обволакивающая пелена сна.

Надо взять себя в руки.

Я расслабил конечности, закрыл веки. Израненные с тыльной стороны ладони опустились ко мне на грудь, сжали крестик на груди, вытащенный из-под футболки.

Боже… помоги.

Но Бог молчал. Он взирал на меня откуда-то сверху с тоской и печалью в глазах, и, казалось, лишь пожимал плечами: прости, солдатик, но ты сам приехал сюда. Тишина на мои молитвы, мёртвая, непроницаемая тишина, была мне хмурым, беспросветным ответом. Видимо, уж слишком я глубоко находился под землёй, и Бог попросту не понимал, чего я хочу.
От мыслей невольно перехватило дыхание.

Мама научила меня молиться, когда мне было шесть.

Она брала меня в церковь на воскресные службы ещё и раньше, но я был слишком крикливым ребёнком; всё время мешал священнику перечитывать писания Библии, и едва не уронил однажды позолоченную посуду для пожертвований. Хотя, помню, пара монет всё-таки выпали оттуда, и с весёлым перезвоном покатились по лакированному полу, и пропали где-то под скамьями и ногами прихожан.

Шло время. Мне уже шестнадцать.

Я не верил в Господа. Читал молитвы лишь затем, чтобы сделать хорошо своей маме. Чтобы не расстроить эту святую, набожную женщину. Мне же было плевать на все заветы — у подростка моего возраста уже были совершенно иные интересы. Алкоголь, постоянные тусовки, кино на последнем ряду с особами женского пола, а также, учёба. Несмотря на свои паршивые интересы, я старался никогда не опускать свою успеваемость до самого нуля. Получилось. Я с отличием закончил старшую школу, и мама заявила на ужине, что это всё благодаря нашему Господу.

Надо добавить, что я был не единственным ребёнком. У меня была старшая сестра — старше она всего на два дня, но для девчонки и это радость. Помню как однажды застал её голышом в её комнате, когда нам обоим было по семнадцать лет… Красивая, стройная и высокая белокурая девица с формировавшейся грудью, видной талией и попой. Что-то всего на секунду промелькнуло тогда в моей голове — что-то грешное, мерзкое… Я ушёл в комнату и старался никогда не вспоминать об этом эпизоде. Хотя по ночам рассудок переполняло сексуальным желанием, я понимал, чо это плохо, отворачивался к стенке и засыпал. У меня были свои девчонки. Была своя личная жизнь. Как же мерзки мысли, приходящие на пороге смерти.

Наш отец не вернулся с войны во Вьетнаме. Мама говорила, что это хорошо — Бог забрал его себе на небо, как и тысячи других людей не вернувшихся домой, к своим семьям. Наши вопросы о том, что делали наши солдаты во Вьетнаме вызывал у матери слёзы. В отчаянии кусая губы, она пыталась улыбнуться, и говорила, что они защищали нас. Даже на другом континенте эти люди были храбры, и воевали с интересами злых полковников и высших чинов. Они были освободителями…

И я верил. Верил даже после того, как мама говорила, что американцы победили во Вьетнаме, что они освободили всех. Но я никогда не видел ни масштабных парадов в их честь, ни почётных оваций в сторону ветеранов. Только лишь небольшой мемориал с памятником трёх воинов, и гранёную, серую Г-образную плиту с тысячами фамилий погибших и пропавших без вести в джунглях солдат, которая находилась в Вашингтоне. Это были воины, погибшие за идею. По чьему-то приказу. Мой друг назвал их однажды убийцами. Он назвал так тех, кто якобы являлся защитником и другом местных жителей. А на деле, они устраивали жестокую резню и показательные казни. Так вели себя нацисты во время Второй Мировой…

Уже значительно позже я самостоятельно начал изучать эту войну. Слушал рассказы ветеранов, репортажи по телевизору — лживые и правдивые. После школы я вёл своё расследование, в поисках того, что мне могли не досказать в детстве. Не досказать из-за моей детской наивности, чтобы не расстроить шаткое мальчишечье равновесие, дабы я не строил уродских догадок что мой отец был таким же, как и все — убийцей. Я свято верил в то, что он был солдатом. Человеком, который в военное положение исполнял приказы.

… Я заворочался в гробу, утирая выступившие на глазах слёзы. Вокруг всё ещё стояла тишина — лишь моё хриплое прерывистое дыхание нарушало её. Кажется, я заремал. Да и немудрено это при такой нехватке воздуха. Но это неважно — через какой-то час всё будет кончено. Я задохнусь после того, как разбил себе в кровь кулаки и колени. Был ли я зол на себя? Ещё как. А на собственную страну? Страну, что заслала меня сюда, в эти треклятые пески Афганистана, что заставила воевать против террористов и мирных жителей.

Я понимал, что виновата вовсе не Америка. Ни ради святого флага правительство нашей страны устраивает крестовые походы на эти растерзанные многолетними войнами земли. Не ради мирных целей парят над затяжными горными хребтами вертолёты, изредка посылая ракеты куда-то вниз, в ущелья. И уж точно не мира ради десятки, сотни молодых парней и девушек складывают свои жизни на минных полях, под артиллерийскими обстрелами и под случайной пулей противника, который всего минуту назад гостеприимно улыбался и угостил тебя хлебом.

Это не наша война, мы не должны быть здесь…

Я был зол, но злоба эта была бессильна. Всё что могло случиться случилось, и не по моей воле. Я сам пошёл в армию из-за агитационных роликов, дослужился до капрала и согласился на контракт в горячей точке. Конечно, больше я отчего-то хотел походить на отца, которого никогда не видел. Он погиб во Вьетнаме, а я, его смелый и глупый наивный отпрыск, в Афганистане.

Краем сознания я хотел постараться расковырять в крышке гроба дыру, и спихивать песок в ноги. Когда-то я смотрел фильм про Афган, где мужик, попавший в гроб, делал нечто подобное… А ещё где-о читал, что пространства в ящике должно хватить чтобы таким способом выбраться на поверхность. Но от сослуживцев же, на печальной практике, я слышал, что местные группировки, что так ужасно казнят американцев, закапывают гроб метров на десять под землю… И никуда ты из этой ловушки уже не денешься…

А быть может они по-своему правы? Ведь Штаты с какого года лезут не в своё дело, в чужие страны под разными предлогами? Сколько американцев должно погибнуть, прежде чем до глав этой великой державы дойдёт, что что-то они делают не так? Что их уже ненавидят не только страны ’’третьего мира’’, но и по Соединённым Штатам уже растекается недовольство? Гренада, Ливия, Ирак, Афганистан… Ряд других стран до этого. Сколько ещё крови и вооружённых интервенций со стороны ’’страны-освободителя’’ нужно?

Сколько ещё террористов? Сколько запрещённого химического оружия, неугодных Америке людей у трона Кубы, Мехико, Гватемалы? Сколько будут вмешиваться не в своё дело сотрудники ЦРУ, подстраивая фейковые смерти и, снабжая грязными деньгами кровавых диктаторов, пляшущих под штатовскую дудку?

Как только в Африке протащили на камеру тело мёртвого американского военного, все на Большой земле мгновенно предались праведному гневу и возмущению: зачем мы вообще помогаем этой кровожадной стране?

Но ведь мы никому не помогали! Выжимали все соки, ресурсы, издевались над местными жителям, смеясь, открывали огонь по детям и старикам, гражданским машинам и зданиям. А потом всё это ловко маскировалось под ’’незнание’’ и ’’нарушение правил безопасности со стороны мёртвых гражданских лиц в военное время’’. Однажды я был свидетелем ’’дружеского огня’’ по своим отделениям афганской полиции, что намертво схватилась с преступной группировкой где-то в закоулках города. Как наш командир тогда хладнокровно переключил надрывающуюся от призывов о помощи радиоволну на другую частоту и приказал открыть артиллерийский огонь по указанному квадрату. Не об этой, далеко не об этой помощи просили афганцы.

Или помощью надо считать тот момент, когда наш инженерный батальон вошёл в афганскую деревню, и под предлогом поиска опасных террористов спалил все лачуги и хибары, выведя мирное население наружу? Тридцать пять домов сгорело в тот день, и более пятидесяти человек остались без крова и крыши над головой. Им даже не дали вытащить свои вещи. Таков был приказ.

А может мы помогли ещё одной деревеньке когда в неё вошли разъярённые морские пехотинцы? Они якобы мстили за убитого товарища, а стрелок находился в этой местности. Морпехи вырезали всё население за девять часов, с перерывом на обед.

Так кто же мы?

Мне на мгновение показалось, как я проваливаюсь в полусонное беспамятство. Мозгу не хватало воздуха, началось кислородное голодание, под давлением которого в голове ярким снопом искр вспыхивали и гасли кучи самых разнообразных мыслей, смысл которых я уловить не смог, как ни пытался. Они роились в голове, толкали друг друга, лезли вперёд и терялись где-то, оставляя после себя вопрос: о чём же ты была?.. Что несла в себе?..

Я не верю в Господа Бога, но сжимаю в руке золотой крестик. Мне страшно, я умираю, но осознаю это. Чувствую, как жизнь покидает это тело, но продолжаю лежать. Я — смирился. А сделает ли это кто-то другой? Умрёт ли вот так, в полной тишине под гнётом своих собственных домыслов, осуждений и обвинений?

Я патриот своей страны. Я пошёл в армию защищать своё Отечество. Свою семью. Сестру, мать… Да даже граждан этой самой Америки. Чтобы наши дети увидели свет солнца, ясное небо над головой, пение птиц и свежий, прохладный ветерок касающийся лица. Я — солдат, один из тех кому промыли мозги апофеозными мыслями. И сказали, что правительство готово оправдать почти любое убийство, совершённое нами. Ведь мы — освободители.